Киевский некрополь-II: место в исторической топографии города, типология погребального инвентаря, хронология

В «Плоской части» Киева, прилегающей с северо-запада к Подолу, находится серьезно поврежденный и остающийся загадочным комплекс археологических памятников «дружинного периода» (цв. вкл. 11). Его привлекательность для исследователей связана, главным образом, с находками вещей «скандинавского круга», входящих в состав погребений большого курганного некрополя. Сегодня для археологов этот памятник на кладбище цена очень высока. В отличие от погребений Старокиевской горы, захоронения в «Плоской части» М.К. Каргер объединил в Киевский могильник-II (Каргер 1958: 135). Кроме того, на этой же территории в 1863 г., вблизи Иорданской церкви на Богословском кладбище, на глубине полтора метра (2 аршина) был обнаружен монетно-вещевой клад. Сокровище находилось в горшке, от которого, к моменту обнаружения, сохранились лишь фрагменты. Монетную часть клада составляли 192 арабских дирхема 893/94—935 гг. чеканки. Среди монет необходимо отметить две — с ушками для подвешивания (припаянными или закрепленными заклепками (?)); девять — с пробитыми отверстиями; четыре — с граффити, напоминающими скандинавские руны. По некачественным прорисовкам несохранившихся вещей известны два серебряных пластинчатых перстня с завязанными концами, круглая серебряная подвеска с полусферическим, покрытым зернью, центром, к которому сходятся треугольные, также зерненые, сектора; кусок серебряной проволоки. Общий вес монет и перечисленных предметов: 1 фунт 37 унций 78 долей, что составляет 1563, 78 г. (Тизенгаузен 1867: 138—139; Беляшевский 1888: 137; Корзухина 1954: 84; Каргер 1958: 120—121; Зоценко 1989: 63—64; Гарбуз 1993: 74—83; Мельникова 2001: 136—137). Согласно рукописной сводке В.Б. Антоновича «Монетные клады города Киева», составленной в 1878 г., в состав «Иорданского клада», помимо выше указанного, входили еще два слитка серебра (1РНБУ. Ф. 1/7818. Спр. № 6.
Л. 13).

Могильник и клад, судя по всему, были связаны с городищем, расположенным на Лысой горе (Юрковице). Городище находилось к северу от Щековицы, в верховьях Почайны, фактически вне пределов подольской зоны распространения культурного слоя IX—XIII вв. Оно представляло собой сдвоенный мысовидный выступ коренного высокого берега Днепра в 825 м от береговой линии остатков русла Почайны, образующего ныне узкий залив в сторону Оболони. Между Ще-кавицей и Лысой горой протекал ручей, известный по документам XVI—XVII вв. как «поток к Юрковому ставку». Южные подступы к Лысой горе, по свидетельству межевания владений Кирилловского монастыря 1530 г., были ограничены «валком старожитним» по первой террасе Почайны от «Юркова ставка» до «Болонья». Этот же «валок» у «Юркова ставка» упомянут и межевыми документами 1602 и 1691 гг. Сам же «Юрков ставок», как это явствует из Жалованной грамоты короля Сигиз-мунда киевским мещанам на гору Щековицу, в 1619 году размежевывал местности «съ тими людми, котор1е между ставком и горою Щековицею и котор1е въ долине Кудравца живутъ». Из этого следует, что Юрков ставок находился непосредственно у подножия Щековицы, в долине водораздела «Юркова потока» — Почайны и Кудрявского ручья — Глыбочици. С севера эта местность ограничивалась существовавшим еще в начале XVIII в. «Иорданским потоком» с озером при выходе из оврага, отделявшим Лысую гору от плато Смородинского спуска. По данным записки Петра Развидовского (начало XVII в.), Иорданское озеро смыкалось с озерами Клашторным и Кирилловским, куда впадал ручей Сырец. На юго-западе, с напольной стороны, Лысая гора узким перешейком соединялась с Щекавицким плато, выводившим на дорогу к древнему Белгороду. Здесь до сих пор прослеживаются остатки земляной насыпи вала, который, по свидетельству исследователей XIX в., имел свое продолжение с юга на восток, до склона к террасе над новой Иорданской церковью. Со времени основания Богословского женского монастыря ок. 1710 г. при Иоанно-Богословской церкви, известной с 1684 г., яр Иорданского ручья получает название Богословского. Между этими ручьями, на террасе, прилегающей к Лысой горе, в усадьбе купца Марра (ныне ул. Кирилловская, 53—59) в 1832 г. К. Лохвицким были открыты руины церковной постройки из плинфы второй половины XI в. Согласно старокиевской легенде о «чуде Николая с полонённым половчином», восходящей к концу XI—XII в. и записанной в XVII в., эти руины могли принадлежать храму свт. Николая, что косвенно подтверждается фактом существования вблизи упомянутого яра еще в XVI в. церкви Николая Иорданского (Сборник материалов… 1874 II: 105—106; III: 59—60; Петров 1897: 28—45; Грушевський 1993: 92—95; Каргер 1961: 407—408).

Наличие курганного могильника под Лысой горой, как и само название горы, с документальной четкостью фиксируются с конца XVII — начала XVIII в. Согласно «Решению о разграничении земель города Киева от земель, принадлежащих Киевскому Кирилловскому монастырю» 1701 года, некрополь располагался у подножья Лысой горы на первой и второй террасах за Щековицей, между «Юрковским» и «Иорданским» потоками, до начала подъема к Кудрявцу, открывавшему дорогу на юго-запад — к Белгороду: «А кгды вернулисмося мы, от того потока изъ монастыра паненского Иорданского, провадили насъ зъездомъ Лисой Горы панове майстроватыи Киевскии, на горы, до могилокъ, противъ тогожъ монастыря Иорданского, а особно противъ того яру, въ которомъ тотъ потокъ и гребёлку виделисмо, стоячихъ, показуючи, же яко ставокъ оный зъ низу, такъ тыи могилки на горе суть власною границею земель, межи Киевомъ и монастырем Кирилловскимъ будучихъ. А отъ тыхъ могылокъ оны, панове май-стровыи, вели насъ до креста Данилового будучого край шляху, зъ Киева и отъ монастыря Кирилского до Белгородки лежачого» (Сборник материалов… 1874 III: 127).

Ныне Лысая гора в большей своей части уничтожена карьером кирпичного завода, работавшего до последнего времени. Исследования, проведенные в 1965 г. под руководством Е.В. Максимова, зафиксировали на остатках южного мыса горы площадью 60 х 40 м наличие слоя чернолесской и зару-бинецкой культур. К зарубинецкому поселению конца II—I вв. до н. э. относились и вал из чернозема вместе с эскарпом по восточному склону останца. На юго-западной оконечности его была исследована углубленная каркасно-столбовая постройка с открытым очагом, которая по развалам двух гончарных горшков может быть датирована первой половиной — серединой X в. Кроме того, по восточному склону и в ложбине между южным и северным мысами горы, на территории старого Богословского кладбища, ближе к его юго-западному краю, были открыты 16 ингумаций в гробах, соответствующих христианскому обряду захоронения и датирующихся по незначительному инвентарю временем не ранее начала XI в. (Максимов, Орлов 1982: 63—72).

Как памятник археологии Киевский некрополь-II известен, главным образом, по погребениям, случайно открытым при различных строительных работах второй половины XIX в. В 70-х и 90-х гг. XIX в. Т.В. Кибальчичем и В.В. Хвойкой в этой местности были предприняты раскопки захоронений, но полное отсутствие вещественных материалов и документации исследований не дает возможности ни представить их обряд, ни установить его хронологию. По разрозненным сведениям в археологической периодике М.К. Каргеру удалось выделить 12 погребальных комплексов, обнаруженных в Плоской части Киева. По характеру обряда и инвентарю они были разделены на «рядовые погребения (трупоположе-ния)»: № 88—93; «рядовые погребения (трупосожжения)»: № 102; «погребения знатных дружинников»: № 116—118; «погребения знатных женщин»: № 124—125 (Каргер 1958: 154—156, 164, 189—198, 208—211, рис. 36—40, 45, табл. XXVIII—XXXIX). При этом даже сам автор сомневался, все ли они принадлежали единому могильнику (Каргер 1958: 135).

Южную границу некрополя-II со стороны Подола и Щековицы, скорее всего, определяет группа курганов на первой и второй террасах юго-западной части южного отрога Лысой горы, исследованных Н.Ф. Беляшевским в 1899 г. при строительстве кирпичного завода Гудымы на усадьбах А.Д. Лурье и Д.С. Левина (бывшая ул. Верхнеюрковская, 14; ныне: ул. Нижнеюрковская, 4—6). Здесь, на возвышенном останце второй террасы, был раскопан один курган высотой до 4 м (по другим сведениям — 2 м) и окружностью у основания до 40 м, вошедший в историографию под названием «курган-могикан» (погребение № 118, реестр М.К. Каргера) (рис. 1). Под насыпью имелось камерное погребение, опущенное в яму 4,15 х 3,15 м, ориентированную по оси СВ — ЮЗ. В камере были расчищены остатки трех человеческих скелетов, находившихся вследствие древнего ограбления во «взвешенном» состоянии (Скрыленко, Беляшевский 1899: 75—79; Беляшевский 1903: 357—361, табл. XVIII—XIX; Каргер 1958: 191—195, рис. 37—40). В северном углу камеры был найден человеческий череп, под которым находилась одна шпора, близкая по профилю шипа к образцу из погребения в Бирке (Bj 710) (тип I с шипом «А» и петлею «1» по А.Н. Кирпичникову (Кирпичников 1973: 63—65); парная ей шпора, но типа 1А, с чуть выгнутой скобой, была обнаружена в юго-западной части камеры у правой ступни, удовлетворительно сохранившегося скелета (рис. 1: 3, 4). Здесь же были обнаружены сильно окислившийся железный предмет; бронзовая фигурная рукоять кресала в виде «двух хищных птиц и бородатого мужчины между ними», у которого стальное огниво отсутствовало (группа III: 2 по Л.А. Голубевой (рис. 1: 5) (Голубева 1964). При упомянутом скелете, ориентированном головой на ЮВ, в вытянутом на спине положении, кроме второй шпоры, находились: три пастовых с ромбическими вставками бусин цилиндрической формы, бронзовая литая пуговка (у костей левой руки); костяная накладка на луку седла или футляр для лука (рис. 1: 2), плохой сохранности (под правой ступней), но сравнимая с находкой из погребения № 42 кургана в Шестовицах (Блiфельд 1977: 141, рис. 21); бронзовое литое кольцо (рис. 1: 1); серебряная, с позолотой по остаткам рукояти, оковка венца деревянной чаши (между костями голеней ног). В центре камеры был обнаружен миниатюрный стеклянный сосуд тюльпановидной формы с профилированным широким венцом.

Из этих вещей, в плане изучения межэтнических контактов населения, оставившего Киевский некрополь-II, интересными, являются рукоять кресала группы III и костяная аппликация с упомянутой шестовицкой аналогией. Согласно Л.А. Голубевой, с уточнениями Г.Ф. Корзухиной, находки таких огнив насчитывают одиннадцать экземпляров: девять в области камской веси; одно из погребения 14 Юмского могильника в Мари-Эл и последнее — в Киеве. Все эти кресала происходили из комплексов, не выходящих за пределы Х в. (Голубева 1964: 130—132; Финно-угры и балты 1987: 113, табл. XLIV: 12; Корзухина 1976: 135—140). Художественный сюжет рукояти, обычно с разноплановыми вариациями, довольно широко представлен в декоративном искусстве средневековой Евразии. Как справедливо отмечала Г.Ф. Корзухина, орнитологическо-антропоморфный сюжет декора прикамских огнив может быть сопоставим с композиционными деталями (мужская фигура между двумя склоненными над ней птицами) синхронных им круглых подвесок, находимых в Скандинавии, на северо-востоке Германии и на Руси. Так, можно отметить находки на следующих памятниках: Бирка, кремация Bj 150 и детская ингумация Bj 762; Скеггесты, приход Барва в шведском Сёдерманланде (также в составе погребального инвентаря); Пренцлау на Иккере, земля Бранденбург (в составе клада); Седнев, курган 1 из раскопок Бранденбурга Н.Е., кремация; Белогорская Николаевская пустынь (ныне с. Горналь Суджанского района Курской обл.); Гнёздовский клад 1868 г.; деревня Васильки близ Суздаля, инвентарь курганного погребения (Новикова 1988: 73; Мурашева 2002: 133; Щавелев 2005: 96, рис. 1: 1).

Необходимо согласиться с Г.Ф. Корзухиной, что перечисленные артефакты, как и огнива третьей группы по Л.А. Голубевой, с рассматриваемым сюжетом, лишены «восточных черт» (Корзухина 1976: 139). Наличие на подвесках из Седнева и Гнёздова псевдожемчужного ранта, признаваемого шведскими археологами, начиная с Т. Арне, «неместным, несеверным» орнаментальным элементом, является весьма шатким аргументом в пользу «исламской» вуали художественного оформления данных украшений (Jansson 1989: 44). Поиски И. Янссоном и В.В. Мурашевой иконографического прототипа для этих подвесок в схеме бронзовых с позолотой аппликаций пояса Верхнесалтовского могильника, хранящегося в ГИМ России (Плетнева 1967: 162, рис. 40: 10) с методической точки зрения выглядят не совсем корректными (Jansson 1986: 88—89), хотя необходимо отметить, что привлекая в качестве архетипной аналогии салтовские бляшки, ученый оперировал прежде всего ременной аппликацией из комплекса Bj 845, действительно выполненной в классической традиции восточноевропейских номадов (Мурашева 2002: 132—133). Зеркальное противопоставление птиц относительно невыразительной человеческой фигуры на аппликациях исключает прямое заимствование их иконографии, а, вероятно, и семантической нагрузки, мастерами, изготовлявшими подвески и кресала, где клювы пернатых хищников развернуты к центру и склонены над головой бородатого мужчины.

Трудно с неопровержимой убедительностью доказать, действительно ли сюжет изображений названных подвесок имеет истоки в повествовании «Видений Гюльви» из «Младшей Эдды» об Одине и двух его воронах— Хугине и Мунине, которые вещают богу о виденном и узнанном в дневном полете «над всем миром» (Корзухина 1976: 137—139). Парные птицы по сторонам антропоморфной фигуры, в изобразительных мифологемах Севера I — начала II тыс. н. э. занимает одно из ведущих мест (Хлевов 2002: 210). С учетом того, что мужская фигура между птицами на подвесках данного вида не совсем точно воспроизводит иконографический канон Одина, в данном случае, скорее всего, имеет место изобразительное воплощение какого-либо мифического представления о магической помощи герою или эсхатологическом пророчестве. Приоритет же численности находок этих подвесок в Швеции и на Руси, где их местонахождения определяются памятниками с явным варяжским присутствием (Гнёздово, Седнев), небезосновательно предполагает связь первоисточников сюжета именно со Скандинавией и, возможно, с территорией вокруг озера Меларен.

Однако ни в Скандинавии, ни в Финляндии огнив с подобным сюжетом декора рукояти не найдено. Судя по всему, эти бытовые устройства имели сугубо местные коми-пермяцкие корни, как и подоснова семантики их изобразительного ряда находилась в мифологемах прикамских финно-угров. По крайней мере, объединение изображений птицы и человеческой фигуры в среде прикамских аборигенов известно со времени ананьинской культуры. На протяжении всего первого и начала второго тысячелетий (минимум до Х! в.) птицеподобные идолы с человеческим ликом на груди получают стабильное распространение, как на Верхней Каме, так и ниже названного ареала. Исследователи связывают эти произведения художественного литья с представлениями местного населения о священной птице, которая вносит человеческую душу в рай, а в конечном итоге, с культом пращуров и плодородия. Для родановского периода были характерны и сюжеты с развернутыми друг к другу птицами (Финно-угры и балты… 1987: 157; Оборин, Чагин 1988: 38, 58—63, илл. 64). Композиция изобразительной орнаментики этих огнив не может быть признана, в полной мере, традиционно местной. С учетом их узкой хронологии и более или менее локального распространения, можно согласиться с тезисом о заимствовании построения этого сюжета из соседних культур.

В качестве источника такого импорта, учитывая векторы художественно-ремесленных связей родановской культуры, здесь на равных могут выступать как мусульманский Восток, так и Север викингов. Существует вероятность заимствования идеи сюжета и через контакты Прикамья с Южной Сибирью, осуществлявшиеся трансконтинентальными путями «от Чина, конца Таньской династии и начала периода «пяти династий и десяти царств», до Рума времен императоров Михаила III и Константина Порфирогенета» (Даркевич 1976: 71—75). Во всяком случае, геральдические пары фениксов, удерживающих в клювах процветший ромб, весьма близки позе хищных птиц на рукоятях прикамских огнив. По мнению некоторых исследователей, это таньский символ победы; другие усматривают здесь воплощение идеи «мирового древа», имевшей семантические корни и в местной художественной тра-диции древних хакасов. Эти фениксы присутствуют в пальметтах известного золотого блюда из шестого кургана Копенского чаа-таса (VIII—IX вв.). Более того, среди древностей средневековой Хакассии эпохи тюхтятской культуры, следующей за культурой чаа-тас, синхронной финалу харино-ломоватовской и началу родановской культур на Верхней Каме, и в погребениях ГХ—Х вв. тюрков Алтая, выделяются кресала с ажурными железными окаймлениями в виде повернутых одна к другой птицеподобных фигур по обе стороны вертикального стрежня, — возможно, деривативный образ «мирового древа» (Кыз-ласов, Король 1990: 77—79, 137, рис. 25, 56, 57, таб. XXVIII: 1; XXIX: 42). Важно то, что пары птичьих изображений украшают футляры кресал. Сейчас практически невозможно установить, привнесена ли в орнаментику кресал третьей группы родановской культуры, вместе с заимствованием композиции, смысловая нагрузка первоначально чуждого для нее сюжета, будь-то изобразительное воплощение побед аббасидского халифа Абд ар-рахмана III ан-Насира (как предполагают Т. Арне и Н.П. Журжалина на примере упомянутых подвесок) или небесного полета Александра Македонского (как считают П. Лундстрем на примере подвесок и Л.А. Голубева на примере огнив и подвесок) или же легенды про Одина и воронов (в соответствии с мнением Э. Юнга — на примере подвески в кладе из Пренцлау и Г.Ф. Корзухиной на примере огнив и подвесок). Скорее всего, мастера, изготовлявшие эти кресала, переосмысливали заимствованную тему декора, соответственно мифологии или эпосу довольно узкой группы веси Верхнего Прикамья Х в., связанным с верой в духов пращуров или с практикой шаманской магии. Фрагмент кресала в инвентаре 118-го погребения Киевского некрополя-II — несомненный импорт из Прикамья. Но скандинавы, в том числе и киевские («лысогорские») варяги, действительно, как это подчеркнуто В.В. Мурашевой, могли воспринимать изобразительный фриз кресал данной группы в качестве иллюстрации сказания об Одине и его воронах (Мурашева 2002: 133).

Подтреугольная костяная пластина, вершина которой оформлена в виде зооморфной стилизации (рис. 1: 2), по своему назначению являлась декоративной накладкой на луку седла или, что предпочтительнее, исходя из размеров (195 х 90 мм), креплением футляра для лука или основания колчана (комплект накладок должен был быть парным), корпус которых мог быть выполнен в бересте (Кулаков 1990: 112—115; Андрощук 1999a: 104). Плохая сохранность вещи, затертость линий гравированного рисунка не позволяют проанализировать орнаментику накладки. Однако выступ вершины в виде головы зверя с подчеркнутыми шейными складками даёт возможность, по аналогии с накладками из шестовиц-кого кургана № 42, усматривать определенные черты североевропейской стилистики и в оформлении киевского образца. Нельзя исключать возможности изготовления шестовицких и киевской накладок в одной и той же декоративно-ремесленной традиции, удовлетворявшей вкусы «руськой» дружины. Существенным здесь являлось нанесение орнаментальной резьбы с использованием североевропейских зооморфных мотивов, в данном случае, южноскандинавского стиля «Mammen», на вещь, архетип которой восходит к вооружению евразийских кочевников. Принимая такую интерпретацию орнамента накладки из киевского погребения № 118, логично согласиться с датировкой всего комплекса не позднее начала 70-х гг. Х в., по времени появления вещей данной стилистики в Бирке, и, может быть более узко, 950—960 гг., по заключительной фазе Шестовицкого могильника (Андрощук 1999a: 53, 54—55).

Вблизи «кургана-могикана» на мысу террасы при строительных работах было вскрыто еще 5 погребений, но иного характера (№ 89—93, по М.К. Каргеру). Все они были совершены в грунтовых могилах, в деревянных, сбитых гвоздями, гробах. Скелеты были ориентированы головой на запад, с руками, скрещенными на груди. Присутствующий в четырех (№ 89—91, 93) погребениях инвентарь крайне беден: серебряное кольцо с чернью (на правой руке); такое же кольцо, серебряная и стеклянная бусины (у черепа); небольшой сосуд «с волютообразным (волнистым?) орнаментом, у правой ноги»; небольшой железный топор, слева от скелета (Скрыленко, Беляшевский 1899: 79, 93; Каргер 1958: 191—195). Детали обряда ничем не отличаются от христианских захоронений, исследованных в 1965 г. по северному склону второй террасы останца южного выступа Лысой горы.

В 500 м на юго-восток от погребения № 118 при исследовании в 1989 г. Подольской экспедицией Института археологии НАН Украины стратиграфического шурфа по адресу: ул. Юрковская, 1, была обнаружена подвеска-амулет в виде «молота Тора» (рис. 2: 1). Предмет был выточен из полированного аргиллита (черный глинистый шифер — Tonschiefer), имел форму трапеции со скошенным внутрь нижним основанием. Сквозное ровное в диаметре отверстие для продевания шнура было просверлено перпендикулярно широким плоскостям. Размеры тыльной плоскости амулета — 50 х 25 х 8 мм; внешней — 44 х 23 х 8 мм; сечение — 10 х 8 мм с уменьшением к верхнему основанию; диаметр канала сверления — 3 мм. Типологически подвеска из шурфа на Юрковской улице стоит в одном ряду с камен-ными амулетами «молотка Тора» из Mindresunde, Stryn, Sogn og Fjordane (Норвегия), изготовленного из стеатита-жировика (IX в., возможно первая его половина) (Petersen 1928: 145—146ff, fig. 170), а также из Йорка (York, Clifford Street, Великобритания), янтарь, X в. (Les Vikings 1992—1993: 328, № 385: d) и Бирки (Birka, Svarta jorden, Швеция), янтарь, середина — вторая половина X в. (Arwidsson 1989: 53—54, Abb. 8: 1, d). Формально такая форма может восходить к «молотовидным» привескам из железа типа D, выделяемого К. Штрём на материалах Бирки (Strom 1984: 129, 137—138, Abb. 15: 1).

Местонахождение указанного шурфа топографически (первая терраса) входит в зону Некрополя-II. Находка была извлечена из горизонта I второго культурного слоя (глубина залегания — 2,95—3,15 м от современной поверхности), практически на уровне подстилающего его аллювиального песчаного заноса. Совокупность находок горизонта, кроме амулета «молота Тора», составили медный гвоздь с полусферической шляпкой, фрагмент точильного бруска прямоугольного сечения из серого мелкозернистого песчаника, фрагменты черноморской амфорной тары, не поддающиеся типологической датировке, и правая берцовая кость человеческого скелета. Все перечисленные объекты, относительно содержащего их горизонта, пребывали во взвешенном состоянии. При этом сам горизонт был выделен по подстилающей и перекрывающей его прослойкам аллювиально-делювиального происхождения (Сагайдак, Сергеева, Тимощук 1989: 41—42). О возможности первичной принадлежности амулета к погребальному инвентарю может свидетельствовать его совместная находка с бронзовым гвоздем и фрагментом человеческого скелета, а также переотложенные вещи, обнаруженные в слое аллювиального заноса. Все вышесказанное, с определенной долей вероятности, позволяет принять место находки описанной подвески-амулета за крайнюю юго-восточную точку Киевского некрополя-II.

Следующее значительное погребение Киевского некрополя-II, попавшее в поле зрения исследователей, находилось в 250—300 м на север от шурфа 1989 г. Было обнаружено в начале 90-х гг. ХК в. (до 1894 г.) при планировочных работах на территории пивоваренного завода М.В. Рихерта (Риккерта) по адресу улица Кирилловская, 35. Топография местонахождения соответствовала подошве первой террасы восточного склона южного отрога Лысой горы. Обстоятельства находки и устройство могилы этого комплекса, получившего в реестре М.К. Каргера № 124, остались неизвестными (рис. 2: 2-16). По инвентарю, хранящемуся в ГИМ России (овальные фибулы), погребение могло принадлежать одиночной женской ингумации, совершенной в камере. Курганная насыпь на момент обнаружения была полностью спланирована. Комплекс весьма уверенно датируется по паре скорлупообразных фибул типа P 51 С3 и двум милиарисиям Романа I Лакапина, Константина VII Багрянородного, Стефана и Константина Лакапинов 928—944 гг. чеканки, превращенных в подвески. По всей вероятности, монеты, как и крестовидная подвеска из листового серебра, входили в состав ожерелья из одиннадцати стеклянных, трех сердоликовых, трех горного хрусталя, по одной пастовой (синего цвета), янтарной и серебряной с зернью бус. В ожерелье мог находится и литой из серебра наконечник ремня с приклепанным, также серебряным, ушком. Кроме того, среди инвентаря погребения имелись круглая небольшая серебряная фибула, декорированная сканью из рубчатой проволоки и зерненым орнаментом; пара серебряных височных колец с гроздевидными крупной зерни подвесками; кольцо из гладкой серебряной проволоки (диаметр 16 мм) с надетой зонной пастовой бусиной; кольцо из рубчатой золотой проволоки (диаметр 16 мм), концы которого были завязаны двойным с напусками узлом (Археологические известия и заметки 1894: 363—364; Baye 1896; ОАК 1898: 119, 237; Arne 1914: 56—57; Каргер 1958: 208—210, рис. 45, табл. XXVIII; Viking og Hvidekrist 1993: 75, 307—308, fig. 2, № 306; Путь из варяг в греки… 1996: 34, 82).

Естественно, наиболее яркой частью данного комплекса является пара скорлупообразных фибул. Украшения по типо-технологическим характеристикам можно признать идентичными, хотя продольное сечение одной из фибул больше соответствующего параметра другой на 2 мм: 112 против 110 мм, а у фибулы с меньшей длиной оказалось на 2 мм большим поперечное сечение: 73 против 71 мм. По типологии Я. Петерсена фибулы данного комплекса относятся к варианту P 51 С3 (Petersen 1928: 62, fig. 51). Их декоративное оформление по основным элементам, выделенным И. Янссоном для скорлу-пообразных фибул, соответствуют показателям: К «d» для отлитых вместе с верхней скорлупой репьев; Нс, Rc2, Sb — для монстров, заполняющих угловые (Н), на спинке (R) и по бокам (S) поля этой же скорлупы; Bd b и Kt f1 — для борта и канта нижней скорлупы (Jansson 1985: 67—81, 83, 101—105, fig. 52, 54, 56, 89—90, 92—93). Исходя из приведенных параметров, фибулы данного комплекса полностью соответствуют «нормальной» схеме типа P 51 С3 (Jansson 1985: fig. 52: C3, 56: c—d).

Среди скорлупообразных фибул, обнаруженных в Южной Руси, помимо пары из киевского 124-го погребения, известно еще три экземпляра этого варианта «нормальной» схемы 51 типа. Две из них входили в состав погребального инвентаря кургана № 53 (37) Шестовицкого могильника, раскопанного в 1957 г. Комплекс содержал трупосожжение на стороне. Фибулы находились в урне над пережженными человеческими костями (Бл1фельд 1977: 144—145, табл. XIV: 2). Вместе с фибулами P 51 С3 находилась и «малая» литая круглая фибула типа Р 128 или тип II по И. Янссону. Комбинация данных артефактов скандинавского происхождения вданном шестовицком погребении, позволяет датировать комплекс заключительным периодом существования Бирки или, в периодизации разработанной ФА Андрощуком для Шестовицкого могильника, в пределах фазы II его функционирования, 900—950 гг. (Jansson 1984: 58—74; Андрощук 1999б: 92).

Фрагмент верхней скорлупы фибулы P 51 С3 происходил и из погребения, скорее всего кремации, случайно обнаруженного в ноябре 1987 г. при строительстве кинотеатра «Космос» в Вышгороде (ул. Киевская, 5, местонахождение удалено на полтора км к юго-востоку от детинца древнерусского городища). Ситуация находки осталась невыясненной. Курганная насыпь к моменту обнаружения не прослеживалась. По свидетельству строителей, вещь сопровождали пережженные кости и белесый пепел. Сохранилась лишь половина верхней «скорлупы» с боковым разломом; на поверхности отмечены следы пребывания в огне. Основные элементы орнамента соответствуют: Kd; Hc; Rc2; Sb, — композиционной схемы И. Янсона (Jansson 1984; 1985). Размеры фрагмента: 67 х 88 мм. Из этого же местонахождения, вместе с фибулой, в музей поступили биллоновая дисковидная подвеска и серебряное из рубленой проволоки, завязанное двумя узлами с петлей по центру, кольцо с напускной крупной шарообразной бусиной горного хрусталя. Вскоре после поступления вещи были выкрадены из фондов музея; запись о подвесках в инвентарной книге отсутствует. Подвеска представляла собой отлитый диск размером 23 х 20 мм с широким ушком, петля которого загнута на оборотную сторону и прижата к ней, расплющенным нижним концом. Поле диска было занято золотосканым орнаментом в виде четырех волют, основания которых образуют подобие ромбической фигуры. В центре ромба имелась сканая концентрическая фигура. Украшение соответствует группе филигранных подвесок североевропейского стиля «с четырьмя волютами» и весьма близко подвескам из погребений Bj 983 и 1161 в сопровождении фибул Р 51В и Р 52 (Duczko 1985: 36—38). По сопутствующим фибуле вещам, весь комплекс данного выш-городского погребения можно датировать в пределах первой половины Х в.

Вместе с овальными фибулами в состав инвентаря 124-го погребения входила и двусоставная серебряная круглая фибула (диаметр 35 мм) с накладным сканым декором. Почти четверть корпуса украшения выломлено, что фиксировалось актом поступления инвентаря погребения из Императорской Археологической Комиссии в Московский исторический музей от 1896 г. На обратной стороне нижней основы имелись игла и «петля для застежки» (вероятно, под кольцо-цеподержатель). Верхняя основа фибулы разделена на внешнюю и внутреннюю зоны, образованные кольцами из рубчатой проволоки, ширина внешнего кольца — 5 мм. От центра корпуса обе зоны такой же проволокой дополнительно делились на несколько разновеликих секторов. Четко просматривается четыре таких сектора, но их насчитывалось пять или шесть. Точное количество членений поля верхней основы установить не представляется возможным из-за вылома центра корпуса фибулы. Ширина сохранившихся секторов по хорде внешней зоны составляла: 7—9; 18—23; 18—23; 15—20 мм. Внутреннее пространство секторов данной зоны декорировано рядом гладкосканых окружностей диаметром до 3 мм. В меньшем секторе их три, в больших — шесть. Сканый узор рубчатой проволоки больших секторов внутренней зоны пред-ставлен скобами-сегментами, разделенными на две части отрезком нити, соприкасающейся с кольцом, ограничивающим данную зону. По сторонам скоб напаяны по две вертикально расположенные окружности, идентичные тем, что наблюдаются в секторах внешней зоны. В меньшем секторе этой зоны просматриваются лишь две окружности, подобные тем, что располагались по сторонам скоб больших секторов. Центр, судя по остаткам сканой нити по краям проема, имел, округлую форму и, возможно, представлял полусферическую выпуклость, не исключено, в виде вставки из камня.

Определенные черты сходства в композиции орнамента фибулы из погребения № 124 усматривается в скано-зерненой подвеске одного из поздних (70-е гг. Х в.) комплексов Бирки Bj 825 (Jansson 1985: 36—37, 175, 200—201). На данной подвеске дуги внутренней зоны, разделенные надвое, образуют в центре корпуса подобие квадрифолийной фигуры с выделенным окружностями и крупной гранулой центром (Duczko 1985: 39—40, fig. 30—31). Декор рассматриваемой фибулы целиком принадлежит художественной традиции Западной Европы оттоновского времени. Это т. н. «позднелангобардский стиль» («spatlangobardischen Stil»), получивший со второй половины Х в. распространение и заимствования, проявившиеся в стиле «Хиддензее» («Hiddensee») в регионах Южной и Центральной Скандинавии (Vierck 1984: 394—398). Поэтому, в вопросе о происхождении фибулы погребения № 124 нельзя исключать и североевропейского «импорта».

Миру скандинавской материальной культуры принадлежит и крестовидная из листового серебра подвеска. По ее внешнему полю, образованному прямоконечным «греческим» крестом с расширяющимися лопастями, нанесен гравированный точечный рант, а в средокрестии выгравирована ромбическая фигура, перечеркнутая двумя диагоналями. Ушко для подвешивания изготовленное из узкой полоски серебра с продольным, в три ленты, рифлением, крепилось на одной серебряной заклепке. Метрические параметры подвески: крест — 27 х 27 мм; сечение листа — 3,5 мм; высота ушка — 5 мм (Недошивина 1983: 223, 224, рис. 1: 1; Путь из варяг в греки… 1996: 34, 82, № 724; Мусин 2002: 130, рис. 18: 4). Весьма близкими аналогиями данной подвеске являются кресты из погребения № 125 рассматриваемого некрополя и обнаруженный разведочными работами 2005 г. на посаде летописного Искоростеня в слое пожарища первой половины — середины Х в. (ЖЭ — 2005: Кор.-пос., № 65) (рис. 3: 1). Орнаментация фрагмента креста из погребения № 125, у которого были обломаны лопасти и ушко, в отличие от образца из погребения № 124 была нанесена пуансоном, без применения зубчатого колеса. Декор представлен кружковыми вдавливаниями, обрамляющими расширенные округленные лопасти и косым крестом в средокрестии, выполненным такими же кружками и без ромбической рамки. Орнаментация креста из Коростеня, как и на подвеске погребения № 124 нанесена зубчатым колесом и представляет собой косой крест, но тоже — без обрамления. Ушко крепления идентично с образцом из погребения № 124, однако фиксировалось одной серебряной заклепкой. Орнаментальная композиция средокрестия подвески погребения № 124 находит некоторое соответствие в крестовидной подвеске из листового серебра, входящей, вместе с овальными фибулами типа Р 51, в состав женской ингумации Bj 517. Отличия подвески из Бирки состоят в отсутствии креста в ромбической фигуре по ее центральному полю, а также в технике орнаментации: здесь декор выполнен концентрическим пуансоном (Graslund 1984а: 112, 114—115, АЬЬ. 12: 1).

Совсем иная традиция проявляется в паре идентичных серебряных височных колец с гроздевидными подвесками (рис. 2: 3, 5). Эти украшения входят в группу так называемых «серег волынского типа». Они составлены из зерни разной величины, опоясывающей в четыре зоны стержень основы. Три нижних пояса представлены крупной зернью и двумя зернеными поясами, гранулы нижнего из которых равны по величине «корневой», а верхний — из более мелкой зерни. Пояса разделены между собою кольцами из сканой проволоки. Средняя часть подвесок имеет вид конуса с нанизанными на него поясами мелкой зерни и скани. Крона представлена пояском из четырех мелких гранул, увенчанным крупной сферической гранулой. Длина подвесок 28 мм. Кольца диаметром 25 мм изготовлены из серебряного дрота сечением 3 мм, на них нанизаны четыре, по два с каждой стороны, пояска зерни.

В типологическом отношении височные кольца погребения № 124 принадлежат к наиболее распространенным артефактам группы, находки которых в различных комплексах отмечены в Юго-Восточной и Центральной Европе, включая Украину, Молдавию, Словакию, Чехию, Польшу и Балканы. Более узко рассматриваемые экземпляры можно сопоставить с типом 3 — Тeodor (Teodor2003: 178, fig. 1: 3—11, 2: 3—11) или же типом I вариантом 1 — Новикова (Новикова 1990: 109—111, рис. I: 1) или типом «С» — Рябцева (Рябцева 2005: 100—102). С.С. Рябцева выделяет два центра производства серег «волынского типа, С»: Балканы и Карпато-Поднепровский, с общей датировкой от последней четверти ГХ до начала Х! в. (Рябцева 2005: 102). Благодаря довольно близкому сходству подвесок погребения № 124 с находками из кладов Рэдукэнень (Пруто-Днестровское междуречье), последняя четверть К—первая четверть Х в. (Teodor 2003: 178, 183—185, fig. 1: 6; 2: 6—7) и Токай (Верхняя Тиса), первая — третья четверти Х в. (Рябцева 2005: рис. 26: 1, 3, 6), этот киевский комплекс может быть датирован в пределах от конца К в. до 60—70-х гг. Х в.

В художественных традициях Юго-Восточной Европы выполнены также серебряная сферическая, покрытая зернью, бусина и превращенный в подвеску наременный наконечник, входящие в состав ожерелья погребения № 124. Поверхность бусины (диаметр 10 мм) украшена четырьмя зонами мелкой зерни, образующей равнобедренные треугольники (рис. 2: 12). Пояски треугольных фигур соприкасаются попарно в двух зонах — вершинами, в следующих двух — основами. Края канала бусины подчеркнуты ска-ными ободками. Подобную технико-композиционную компоновку узора можно наблюдать и на примере двух биконических бусин из погребения Bj 501, сопровождавшегося парою овальных фибул типа Р 51 С1 (первая половина Х в.). В. Дучко совершенно справедливо расценивает бусину из Бирки как подражание великоморавским образцам (Duczko 1985: 77, fig. 96; Chropovsky 1978: 31—32, 86, № 49).

С «позднехазарской» или «венгерской» школой художественной металлообработки связана подвеска, сделанная из наременного наконечника (рис. 2: 10). Ее размеры: 18 х 15 мм, ушко из серебряной в два каннелюра полоски на двух серебряных заклепках. Орнаментация украшения, представленная растительным сюжетом («лотос с крином»), находит соответствия в поясных бляшках класса ХХ\Т (Мурашева 2000: 44, 91—99). Ближайшей аналогией этой подвеске могут служить бляшка и наконечник, также с приклепанными ушками, из камерного погребения № 49 (раскопки 1999 г. на территории Михайловского монастыря в Киеве), датирующегося третьей четвертью Х в. (Майн, Козюба 2003: 42, рис. 6: 4).

В одну группу с погребением № 124 можно включить и комплекс воинского захоронения № 116 с конем, обнаруженного в 1872 г. при постройке пивоваренного завода Н.Г. Хрякова на усадьбах № 43—47 по Кирилловской улице. Из инвентаря данного погребения известны «совершенно испорченный окисью меч» (Николаев 1873) «с железной рукоятью, украшенной серебряной насечкой» и медная булавка, «открытые вместе со скелетом человека и лошади» (Николаев 1873). К своему сообщению о находке В. Николаев приобщил и зарисовку «булавки» (Антонович 1872; Николаев 1873: 8—9; Каргер 1958: 189—190, рис. 36). Исходя из описания меча, можно предполагать, что его фрагмент в виде навершия рукояти, возможно, сохраняется в фондах Национального музея истории Украины под № В-5363, «найден вблизи Иорданской церкви» (рис. 3: 2). Черен рукояти самого меча крепится лишь на основании навершия. Треугольная главка соединена с основанием при помощи двух штифтов. С нижней стороны основания, у черенка — отпечатки торца деревянной рукояти овальной формы, размерами 32 х 15 мм. Диаметр шайб штифтов — 12 мм. Ширина навершия вместе с основанием — 88 мм, при высоте — 61 мм и сечении — 32 мм. По полю следы вертикальных насечек. Описанная деталь вполне соответствует рукоятям обоюдоострых мечей типа «Н» — Petersen (Кирпичников 1966: 76—77, № 23). Зарисованная же архитектором В. Николаевым бронзовая кольцевая фибула, декорированная зооморфными масками стиля «Borre», принадлежит к мужской одежной гарнитуре типа P 227.

В рукописных заметках В.Б. Антоновича в «Известиях об археологических находках» за 1877 г., кроме «обоюдоострого меча» и «пряжки с иглой древнегерманского происхождения», обнаруженных при земляных работах на строительстве завода Хрякова, упомянуты также: «.. .всадник, кольчуга, шишак, … точильный камень в оправе, сережки из золотой и серебряной проволоки с бусинами, медальон из восточной монеты — половины VIII или конца IX вв.». Эти же заметки дают некоторые представления о стратиграфическом залегании комплекса, которому предшествовали находки «фундаментов погреба, медная посуда XVII в., монета Георгия Вильгельма Бранденбургского…» ДРНБУ. Ф. I/1185. Лл. 2—2 об.). Названные артефакты определенно характеризуют данное погребение как парное и камерное, дополненное захоронением коня, которое датируется в пределах Х в., но не ранее его середины.

Что же касается происхождения «общей похоронной ямы» со «сваленными за раз» около 2000 мужских, женских и детских скелетов (по сведениям В.Б. Антоновича, до 4000 «общих» черепов), обнаруженной этими же работами (согласно Н.И. Петрову, — за два года перед ними, в 1870 г.), то еще Н.И. Петров видел в ней «один из результатов опустошения Киева в 1482 г. крымским ханом Менгли-Гиреем» (Петров 1897: 35—36). С учетом перечисляемых в рукописных «Известиях…» В.Б. Антоновича предметов, обнаруженных в этой яме, она могла в свое время разрушить и комплексы Х—ХП вв., в том числе и погребения Киевского некрополя-II ДРНБУ. Ф. I/7785. Л. 1; Андрощук 2004: 38—39).

Группа курганных захоронений, концентрировалась и по двум первым террасам расщелины между южным и северным отрогами Лысой горы, где впоследствии находилась Иорданская церковь. В расположенной здесь усадьбе купца И. Марра (ул. Кирилловская, 53—59), при ее перепланировке в 1876 г., были обнаружены два погребения, насыпи над которыми, как и в предыдущих случаях, уже не существовали. Одно из них, № 117 по М.К. Каргеру, содержало мужской скелет и захоронение лошади, в проломе черепа которой был зафиксирован «большой камень» (Каргер 1958: 190—191). По описанию инвентаря, опубликованному В.Б. Антоновичем, к этому погребению принадлежали меч, сфероконический шлем, пара стремян, 8 наконечников стрел, топор и бронзовая с серебряной насечкой пряжка (Антонович 1879: 252—253; 1884: Отд. I, 43). Второе погребение, № 125 по М.К. Каргеру, описано как богатая женская ингумация (Каргер 1958: 210—211, табл. ХХК). В первоначальной рукописной описи В.Б. Антоновича с этой же находкой связывается инвентарь, явно принадлежащий как женщине, так и мужчине: «. скелеты, фибулы для застегивания корзна на плече, серебряные и золотые серьги, бусы из зеленоватого стекла, аббасидский дирхем с ушком халифа Абу-Джафара-аль-Мансура (754—775 гг.), брусок от точильного камня в виде четырехгранника, серебряные бляшки в виде креста с орнаментами, белый глиняный сосуд, украшенный криволинейным орнаментом, жженые человеческие кости, лошадиные кости, обоюдоострый меч с головней, железная часть шишака, стремена, наконечники стрел, поясная бронзовая пряжка с серебряной насечкой, железный наконечник копья, топор» ДРНБУ. Ф. I/7784. Лл. 2—2 об., 6—6 об.). Совмещение мужского и женского инвентаря в этой могиле упомянуто и в записке А. Роговича, сделанной сразу после данного археологического происшествия (Рогович 1876: 233-234). Совершенно справедливым следует считать заключение Ф.А. Андрощука о безосновательности разделения данного погребения на два комплекса (Андрощук 2004: 39—40). В данном случае, как и в предыдущем, имеем парное захоронение с конем, совершенное в двух саркофагах, опущенных в отдельные ямы, но под одной, некогда существовавшей, курганной насыпью.

Из перечисленных вещей мужского погребения комплекса № 117/125 в Национальном музее истории Украины ныне сохраняется лишь меч (В—4509; Кирпичников 1966: 80—81, № 51) (рис. 3: 21). Он имеет двусоставное навершие трехчастной формы. Его горизонтальное сечение, как и перекрестья, имеет овальную в плане форму. Орнаментация навершия, его основания и перекрестия представлена углубленными овальными ячейками, образующими трех- и четырехлистники; по центру боковин на-вершия, плотно друг к другу, нанесено четыре округлых углубления. Пространство между описанными выше элементами орнамента на всех деталях рукояти инкрустировано медной проволокой. На полотне клинка имелись клейма: с одной стороны — плохо различимая надпись, с другой, — орнаментальная композиция из косых крестов, трех параллельных вертикальных линий и незамкнутой окружности. Размеры, сохранившейся части меча, укладываются в следующие параметры: общая длина — 600 мм; навершие — 84 х 55 мм при толщине — 31 мм; высота рукояти — 95 мм; перекрестье — 98 х 12 мм, при толщине — 40 мм. Согласно типологическому ряду мечей эпохи викингов, образец из погребения № 117/125 может быть отнесен к двулезвийному оружию типа «Е», варианта 3, бытовавшего с начала IX по середину Х в., с возможным выходом из употребления с середины IX в. (Petersen 1919: 75). Среди восточноевропейских мечей типа «Е» с подобным киевскому экземпляру клеймением полотна можно назвать образцы из непронумерованного погребения в Вискяутен и 131 погребения скалово-прусского могильника Линкунен. Оба эти восточнопрусских меча датируются по составу инвентаря в комплексах в пределах Х в. (Mtihlen 1975: 31, 100, Taf. 7: 2, 3; 40: 1). Из шведских образцов можно привести также два меча, хранящихся в Историческом музее Швеции в Стокгольме: Ga, Hedesunda sn, Ostveda, SНМ 12016B; SHM 33136.

Кроме Киева, в Южной Руси известны еще два экземпляра мечей данного типа. Меч типа «Е» с орнаментацией второго варианта входил в состав инвентаря известного черниговского кургана Гульбище, датируемого самым началом Х в. (Кирпичников 1966: 76—77, № 23; Каинов 2001: 57). Следующая южнорусская находка меча типа «Е» происходит из разрушенного могильника, связанного с поселением Х в. в с. Пляшева (Радзивиловский район Ровенской области) на высоком левом берегу р. Стыр. По местонахождению меча (60-е гг. ХХ в.), могильник находился ниже, по этому же берегу, и прилегал к околице с севера (Свешников, Школьченко 1982: 106). По способу нанесения орнаментации рукояти волынский экземпляр принадлежал к самому распространенному первому варианту типа без дополнительных декоративных элементов. В верхней части полотна клинка имелось клеймо «ULFBERHT» полной схемы, начало которого маркировано прямоконечным крестом. Среди восточноевропейских находок с такой схемой клеймения известен образец из погребения № 125 могильника Линкунен, Х в. (Mtihlen 1975: 31, 100, Taf. 7: 4). К южнорусским находкам мечей «Е» типа тяготеет и случайно обнаруженный фрагмент рукояти и полотна с территории распространения памятников салтовской культуры: с. Тетянивка Славянского района Донецкой области (Дедов, Шведов 1987: 262—263; Археологический альманах 1993: 55, рис. 67; Андрощук 1999a: 108, № 92, рис. 60).

Инвентарь женского погребения в комплексе № 117/125 известен по таблице на стеклянном негативе, отснятом в 1899 г. с витрины ХТ Археологического съезда в Киеве (Антонович 1879: 251—252; Антонович 1884: 42—44; Антонович 1895: 31; Антонович 1888: 118—119; Каталог 1899: 92—93, № 144—158; Arne 1914: 57). Согласно описанию В.Б. Антоновича, в его состав входила пара овальных фибул, но в музейные фонды поступила лишь одна. Эта фибула вместе с другими вещами погребения зафиксирована на стеклянной фототаблице. Фибула относилась к типу P 52 D (рис. 3: 16). Элементы ее декоративного оформления в классификации И. Янссона: Bd c1; Kt f1; M-falt b; Kr b, практически идентичны с экземпляром Pr.-M. V, 171, 7971:1 и повторяют мотивы декора (Bd c1; ristade dekor pa barden 84) фибулы P 52 А (Pr.-M. V, 172, 7971:5) из раскопок 1899 г. Я. Хейдека (J. Heydeck) в Вискяутене; Mtihlen 1975: Taf. 42: 1; 30). Данное наблюдение примечательно в том отношении, что и меч мужского захоронения данного комплекса имеет определенные сходные черты с восточнопрусским материалом.

Овальные фибулы в составе инвентаря погребения были не единственными предметами «культуры женщин викингов». «У шейных позвонков» (Антонович 1879; Антонович 1884) или «на уровне поясничных позвонков» (Arne 1914) могли находиться две крестовидные с округленными расширенными лопастями подвески из листового серебра с пуансонным орнаментом (рис. 3: 4, 5). Описание одной из них, сохранившейся фрагментарно, было дано выше в качестве аналогии подвеске из погребения № 124. Вторая, также имела округленные по краям расширенные лопасти, обрамленные пуансонным кружковым орнаментом. Пуансонные отпечатки нанесены по полю подвески от центра средокрестия через всю плоскость лопастей, образуя прямоконечный крест. Ушко пластинчатое, узкое, без декоративного оформления, на двух заклепках. Данная подвеска, за исключением фиксации ушка, находит полную аналогию в подвеске из погребения Bj 480, которая имела ушко из пластины в три каннелюра с креплением из одной заклепки (Graslund 1984а: 113, Abb. 12: 4).

Бронзовая одежная двухэлементная игла, также входящая, исходя из предметов на указанной таблице, в погребение 117/125, соответствует выделяемой J. Waller группе «В» и находит аналогии в комплексах Bj 539, 844, 963, 966, 1159 (Waller 1984). Южно- или центрально-шведского происхождения, скорее всего, был и четырехгранный призматический с боковым отверстием в утонченной оконечности оселок из слоистого сланца (рис. 3: 20), весьма близкий по форме и материалу к образцу из Bj 573 (Sundbergh, Arwidsson 1989). Типично скандинавским (двойной и ординарный узел с петлей) является и способ завязывания серебряных проволочных — с рубленым ободом колец с напускными бусинами, среди которых шаровидная горного хрусталя бусина находилась в центре и пастовые зонные по бокам, а также присутствовали разновеликие шаровидная и зонная пастовые (рис. 3: 7—9). В то же время височные кольца с незамкнутыми концами, а также бронзовые пуговицы — типичные украшения и принадлежность костюма киево-руюких женщин. Несмотря на входящую в состав инвентаря женского погребения подвеску из дирхема 759/60 г. чеканки, по остальному вещественному окружению, комплекс 117/125, может быть датирован второй четвертью — серединой — третьей четвертью Х в.
Возвращаясь к крестовидным подвескам данного комплекса, следует заметить, что двойной их учет с якобы утраченными экземплярами погребения № 117 (Недошивина 1983: 222; Мусин 2002: 130), является недоразумением, как и разбивка М.К. Каргером всего погребального комплекса на два отдельных захоронения. В типологическом отношении подвески погребений № 124 и 117/125 входят в совокупность крестов из листового серебра с пуансонным орнаментом, выделенных Й. Штекером в тип 1.2.2, — крест в условном круге, с расширяющимися округленными окончаниями лопастей. Исходная форма данного типа была обязана золотым крестовидным подвескам и фибулам, выполненным в стиле «полихромной инкрустации», а также фибулам из листового, покрытого штампованным орнаментом серебра, которые бытовали в христианской среде второй половины VII—IX вв. на территории от Британских островов до Франкских королевств (Staeсker 1999: 91—94, Abb. 20—27). А.Е. Мусин вводит в круг ранних прототипов («стадиальных аналогий») крестовидных подвесок Северной и Восточной Европы и кресты из листового золота, нашивавшиеся на погребальный саван франконской, алеманской и лангобардской знати периода массовой христианизации их королевств в VI—VII вв. (Мусин 2002: 143, рис. 53—55). Однако, в согласии со строгой типологией, эти нашивки объединяют равноконечные кресты, как с прямыми ветвями (типы 1.2.1. по Й. Штекеру), так и с расширяющимися окончаниями, которые вписы ваются в условную окружность.

В принципе, предложенный А.Е. Мусиным «генерализирующий» иконографический подход к типологии христианской личностной атрибутики Руси, действительно, открывает более широкие возможности в изучении временных и территориальных подвижек в канонических христианских представлениях. Но в случае с древностями территорий начальной христианизации, каковыми являлись Русь и скандинавские конунгства до официальной организации христианской Церкви, совершенно закономерным выглядит вычленение регалий новой религии в особую группу — с более дробной типологической классификацией артефактов, что было характерно для неофитов.

Как показывает материал археологических комплексов дружинной эпохи Руси (табл. I), крестовидные подвески и накладки, датирующиеся до 80—90-х гг. Х в., были изготовлены исключительно из серебра, в подавляющем большинстве — листового, но имеются и образцы литых крестиков (№ 9, 11, 16). Обращает внимание и тот факт, что в представленной сводке раннехристианской атрибутики Руси с мужскими комплексами уверенно связаны лишь два образца: Гнёздово, Днепровская группа, курган 4 и Тимерёво, курган № 417. К слову, в Бирке крестовидные подвески из листового серебра и скано-зерненые наперсные кресты (Bj 750, 660, 501) связаны, также, исключительно с инвентарем женских погребений (Graslund 1984а: 111, 114).

Крестовидная накладка из погребения № 49 раскопок 1999 г. на территории Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве была изготовлена с применением более сложной технологии. Накладка крепилась на клапане остатков кожаной сумки в форме «сложенного письма» (тип 1 — Birka; Graslund 1984b: 143—146), располагавшейся у локтевого сустава с левой стороны скелета. Основу накладки составляла тонкая крестовидная пластина с тисненой линейной окантовкой, на которую были напаяны узкие полосы с псевдозерневым тиснением. Образованное этими лентами средокрестие имело форму ромба с выдавленной по центру основы концентрической выпуклостью. Благодаря лентам аппликации срединное поле креста выглядит углубленным. Фиксация накладки на сумку осуществлена серебряными заклепками по углам края перекладин. Подобная техника известна по крестовидным подвескам, объединенным Й. Штекером в тип 1.2.6., получившим распространение в конце эпохи викингов на севере Скандинавского полуострова (норвежский фюльк Тромс), в Лапландии и встречающимся на Готланде, а также в Шлезвиг-Гольштейне (Staeсker 1999: 103—105).

Ушки для подвешивания крестов-тельников из листового серебра в представленной выборке сохранились лишь у пяти экземпляров. У № 5, 8 и 10 они были вырезаны из серебряной в три каннелюра полоски, крепились одной серебряной заклепкой. У образца № 19 лента ушка имела два каннелюра, сохранилось и кольцо подвешивания. Судя по рисунку В.И. Сизова, оно было изготовлено из серебряного дрота с концами, завязанными сложным, в спираль, узлом (манера узла данного образца, — в одном ряду со многими скандинавскими, в частности готландскими, дротовыми и пластинчатыми украшениями рук среднего и позднего этапов эпохи викингов (Stenberger 1958: Textabb. 23; Hardh 1976: Endformentyp 102). Образец № 7 имел ушко из серебряной гладкой узкой полоски и две, также серебряные, заклепки. Фиксаторы литых изделий отливались вместе с корпусом (№ 9, 11) или же изготовлялись из гладкой широкой полоски серебра и прикреплялись к корпусу подвески с помощью заклепки (№ 16).

Внешняя поверхность крестов-тельников из листового серебра декорировалась с помощью тиснения кружковым пуансоном (№ 4, 6, 7, 10, 14) или пунктирным зубчатым колесом (№ 5, 8). В орнаментике образца № 19 совмещены обе техники. Декор на образцах из листового серебра наносился по контуру креста («жемчужная обнизь») и в средокрестии. В трех случаях (№ 5, 6, 8) — это косые («андреевские») кресты, ветви которых опущены к вершинам «и»-образных вырезов между лопастями подвески, еще в трех (№ 7, 10, 14) — прямоконечные («греческие»). Причем у последнего образца средокрестие вписанного креста маркировано по сторонам его ветвей четырьмя, несколько увеличенными, пуансонными окружностями; такие же окружности образуют точечные кресты по краю лопастей подвески. Вписанный крест подвески № 10 ставрографически принадлежит, по нашему мнению, к виду «сдвоенных головчатых» и занимает лишь ее средокрестие. К тому же, прямоконечные крестчатые фигуры выбиты в поле лопастей этой подвески. Орнамент образца № 19 выполнен крупными пуансоннными окружностями, нанесенными в средокрестии и по концам лопастей: три полусферы «пирамидой». Кроме того, переход от средокрестия к лопастям этой подвески подчеркнут двумя зубчатыми линиями, нанесенными гравировочным колесом. Два креста из листового серебра были лишены орнаментации (№ 13, 15), при этом образец из 38-го погребения Заольшанской курганной группы Гнёздовского могильника был изготовлен из очень тонкой пластины. По местоположению возле пятна органического тлена, возможно, следа черепной коробки, нельзя исключать того, что данный крест мог быть и накладкой на головную повязку или матерчатый венец (Каменецкая 1991: 148, 168).

Литые кресты орнаментированы с помощью штампа. Декор подвески на ожерелье гнёздовского погребения Ц-198 (№ 11) нанесен в схеме, близкой листовому кресту из кургана № 27 Заольшанской группы того же могильника (№ 14). Отличия между ними лишь в оформлении средокрестия: у подвески ожерелья оно маркировано циркульным штампом, образующим кольцо с обозначенным центром. Штампом в виде «жемчужной обнизи» украшены и лопасти подвески из кургана 78/56 Шестовицкого могильника (№ 8). Кроме того, средокрестие и концы трех, недеформированных, лопастей этого экземпляра подчеркнуты циркульными «глазками». Подвеска из кургана 4 Днепровской группы Гнёздовского могильника (№ 16) была декорирована двумя, развернутыми один к другому, рядами треугольников, ограничивающих в средокрестии горизонтальные лопасти.

Ставрография представленных в таблице подвесок и накладок распределяется по нескольким типам в соответствии с конфигурацией лопастей. Наиболее представительную группу составляют крестовидные подвески и накладка из погребения 49/1999 Киевского некрополя-I из листового серебра с расширяющимися округлыми лопастями — тип 1.2.2. по Й. Штекеру. Данному типу принадлежат пять из шести сохранившихся подвесок и накладок с территории Южной Руси. Гипотетически к этому же типу могли относиться «три маленьких серебряных крестика», находившихся в составе ожерелья из сорока стеклянных и сердоликовых бус, а также саманидского дирхема Исма’ила I (892—907 гг.) из погребения, раскопанного 25 июня 1906 г. к востоку от руин древней Десятинной церкви, реконструируемого М.К. Каргером под № 14 (Вельмин 1910: 137; Каргер 1958: 142—143, табл. V: 2). К типу 1.2.2, по Й. Штекеру, входит и подвеска из ожерелья гнёздовского погребения Ц-301. Условно к этому же типу можно отнести подвески, вырезанные из дирхемов Мансура I (Саманид), 969/70 г., и Хусам ад-даула ал-Мукаллада (мосульская ветвь Укайлидов), 997 или 999 г. чеканки, входящих в состав, соответственно, погребений № 459/1977 и 417 Тимерёвского дружинного некрополя в Ярославском Поволжье. Из тимерёвских подвесок, более поздняя, относящаяся уже к первым годам после крещения Руси Владимиром Святославичем, отступает от канона типа в оформлении края лопастей: в данном случае они прямые. К тому же, комплекс, включавший эту подвеску, является в представленной выборке единственным, несомненно, мужским погребением. Отсюда, количество известных на сегодня в дружинных комплексах Руси крестовидных подвесок типа 1.2.2, по Й. Штекеру, вместе с соответствующей ему накладкой на клапан сумки-ташки из киевского погребения 49/1999, датирующихся временем до официального принятия христианства (со второй четверти Х в.) или же в пределах десятилетия после 988—989 гг., может исчисляться 11 экземплярами. Территориально их местонахождения ограничены Средним Поднепровьем (Киев, Коростень — 8 экземпляров, при трех гипотетических), Верхним Поднепровьем (Гнёздово — 1 экземпляр) и Верхним Поволжьем (Тимерёво — 2 экземпляра). Что касается накладки из погребения № 49/1999, то ее усложненная технология при сохранении формы классических образцов типа, скорее всего, объяснима спецификой функции: накладка должна быть на излом прочнее подвески. Относительно вырезанных из дирхемов тимеревских подвесок следует заметить, что данные образцы, несомненно, произведены в местной дружинной среде и представляют собой угасание, а возможно и деградацию типа. Близкими по технике исполнения к образцам 1.2.2., по Й. Штекеру, являются подвески из листового серебра из гнёздовских Заольшанской группы курганов № 5/1978, 27/1979, 38/1979, которые можно бы рассматривать в качестве вариантов указанного типа. Однако, с точки зрения абриса лопастей этих экземпляров, явственно усматривается отличная от совокупности крестов 1.2.2. традиция иконографии. Прямые лопасти креста из заольшанского погребения № 27 раскопок 1979 г. имели треугольное завершение — признак, находящийся в строгом соответствии с крестовидными подвесками типа 1.2.1. С (Sl^edier 1999: 87, 89—91). К этому же типу и варианту можно отнести литую подвеску на богатом ожерелье погребения 198/1966 Центральной группы Гнёздовского некрополя, хотя, по линейно расширяющимся лопастям, данный образец, некоторым образом, сопоставим и с листовыми подвесками типа 1.2.2. Истоки крестовидных подвесок всей совокупности типа 1.2.1. Й. Штекер усматривает как в упомянутых выше золотых нашивках из погребений лангобардской знати VI—VII вв., так и в синхронных накладных и наперсных крестах и крестчатых застежках византийской Европы (Staedier 1999: 90). Лишенная декора подвеска из погребения № 5/1978 имела ромбические завершения лопастей. Точно такие же окончания и у подвески из клада в Озерах. Типологически такая профилировка окончаний креста характеризует образцы типа 1.2.6. Несмотря на то, что в Скандинавии эти кресты появляются лишь в XI в., наиболее древние прототипы крестов с завершением лопастей в форме ромба можно обнаружить во второй половине VI в. на территориях Византийской империи от коптского Египта до Балкан (Staeсker 1999: 103—105). Крест, вырезанный из серебряной фольги, входивший в состав инвентаря погребения № 38/1979, имел широкие прямые лопасти. Й. Штекер отнес данный экземпляр к выделяемому им варианту «В» типа 1.2.4.: «…литые кресты, украшенные концентрическим пуансоном». Правда, сделал это с оговоркой, что данный образец непосредственно может быть соотнесен с дефинициями типа 1.1.2. («простые литые кресты»). Но по формальному сродству с крестовидной подвеской из камерного погребения № 12 первой половины Х в. некрополя эпохи викингов в Тумбю-Бинебек (Шлезвиг-Гольштайн), принадлежащей строго типу 1.2.4., данный гнёздовский крест может быть причислен к совокупности образцов последнего из названых типа (Staeсker 1999: 101, 410—412). Если следовать дефинициям Й. Штекера, то изготовленный из очень тонкого листового серебра, лишенный орнаментации крест (скорее всего, накладка) из погребения № 38/1979 Заольшанской группы Гнёздовского некрополя, следовало бы отнести к образцам типа «…простые крестовидные подвески из листового металла различной («nicht einheitlich») формы». К варианту «А» указанного типа относятся равноконечные кресты, как из листовой бронзы или серебра, так и литые (Staeсker 1999: 82—84). Представляется, что совокупность образцов только что названных типов и их вариантов своим происхождением связана теснее с византийским миром, чем с европейским Севером или Северо-Западом (Staeсker 1999: 83—84, 86, 99-10). Крестовидная литая подвеска из ожерелья кургана № 78/56 Шестовиц имела прямые и закругленные по концам горизонтальные и нижнюю лопасти, при том, что верхняя с ушком была сплющена на ребро. По своим формальным признакам подвеска в полной мере соответствует варианту «В» типа 1.2.4. — по Й. Штекеру. Образцы данного типа и варианта в первой половине Х—середине Х! в. получают относительно широкое распространение: это Бирка, камерная женская ингумация № 968, женская ингумация, t.p.q. 906 г.; Готланд, 4 пункта; Шлезвиг-Гольштейн (подвеска из упомянутого погребения в Тумбю-Бинебек); Великобритания, 1 местонахождение. Наиболее близкие аналогии шестовицкой подвеске можно усмотреть в материале Готланда конца Х—середины ХI в. Истоки типа, как уже отмечалось, восходят к византийским образцам, где крестовидные прямоконечные подвески, в том числе и с зауженной развернутой на ребро лопастью, бытуют на протяжении V/VI—X/XI вв. (Staeсker 1999: 99—101, 461—463, 478—479, № 67—68, 82). В этой связи, необходимо отметить довольно близкую аналогию шестовицкой подвеске, происходящую из заполнения «салтовского дома» второй половины VIII—IX в. городища Тепсень на Южном побережье Крыма (Майко 2002: 139, рис. 2: 5). С типом 1.2.4. B, по Й. Штекеру, можно связать и подвеску с прямыми равноконечными лопастями кургана 4 Днепровской группы Гнёздовского некрополя. Отдаленно этот образец напоминает подвеску из погребения Bj 968 (Graslund 1984a: 112, 114, Abb. 12: 5). И наконец, равноконечная, с несколько расширенными лопастями, отлитая из серебра крестовидная подвеска из сборов С.И. Сергеева 14 июля 1899 г. в Гнёздове («курган 97» с дирхемом 913/14 гг. чеканки, Центральная группа). Данный экземпляр не находит аналогий в североевропейских материалах эпохи викингов. По рельефному линейному канту, который придает полю корпуса вид «ковчежца», этот образец вполне сопоставим с наперсными крестами VIII—XI вв., получившими широкое распространение в Юго-Восточной Европе, главным образом на территории балканских провинций Византии и Первого Болгарского царства (Марjановиh-Вуjовиh 1987: 17, 60—62; Teodor 2003а: 92, fig. 20, 5; Teodor 2003b: 30, fig. 1: 2). Таким образом, христианская атрибутика дружинного периода Руси до официального принятия христианства, по аналогии со скандинавским Севером эпохи викингов, позволяет выявить две традиции в иконографии крестов-тельников. Во первых — это ставрографические типы, возникшие на территориях Византийской империи с давно устоявшейся в массовом сознании населения христианской верой, во вторых — генетически восходящие к наперсным украшениям и накладной фурнитуре одеяний погребального обряда нобилитета меровингско-каролингской Западной Европы. Привнесенными скандинавами на Русь раннехристианскими крестами были кресты из листового серебра типа 1.2.2. — по Й. Штекеру. Именно к этому типу принадлежат все, кроме одного экземпляра, южнорусские находки наперсных крестов и крестовидная накладка, относящиеся к 900—920 — 950—970 гг. Этот тип явился исходной формой для литых крестов так называемого «скандинавского типа», которые представляют первую собственно «русскую» модификацию нательных крестов, датирующихся, если судить по наиболее ранним комплексам, после 950 г. (Гнёздовский клад 1993 г.; t.p.q. 950 г., — Путь из варяг в греки… : 49, № 171; Киев, Житомирская, 2, раскопки 1988 г., детское погребение № 1, вторая половина Х в. — Боровський, Калюк 1993: 9, рис. 5; Киев, усадьба Михайловского монастыря, раскопки 1999 г., погребение девушки № 49, середина—вторая половина Х в. — 1вакш, Козюба 2003: 41—43, рис. 5: Б-2; там же, раскопки 1997 г., разрушенное женское погребение № 13, конец Х — начало Х1 вв. — 1вакш, Козюба 2003: 39, рис. 1: 3). Переходным вариантом от крестов 1.2.2. к крестам «скандинавского типа» может быть признан литой экземпляр из парной камеры третьей четверти Х в. Ц-198 в Гнёздово, сочетающий в себе черты как крестовидных подвесок, вырезанных из листового серебра, так и крестов «скандинавского типа». Массовое использование в качестве крестов образцов из листового серебра, как это демонстрируют вырезанные из дирхемов экземпляры Тимерёвского некрополя, намечается к 990-м гг. Свою основную функцию к моменту депозиции утратил и крест из клада в Озерах, тезаврированного после 1085 г. С процессом затухания моды на листовые кресты тельники связаны и опубликованные А.Е. Мусиным крестообразные оковки из погребений середины XI — второй—третьей четвертей XII в. периферийных некрополей Новгородской земли (Мусин 2002: 127, 129, рис. 18: 14—15). «Оловянный» же крест из погребения № 26 могильника Федово (XI в.), судя по изображению (Мусин 2002: 129, рис. 18: 12), может являться привеской к церковной утвари (например, к кадилу или кацее) или облачению. Подобные крестчатые привески получают широкое распространение в богослужебной практике уже в ранневизан-тийское время (Марjановиh-Вуjовиh 1987: 10—11), т. е. данный артефакт можно рассматривать как свидетельство укоренившейся христианской веры и церковной организации. Относительно же введенного А.Е. Мусиным в разряд крестовидных подвесок и накладок из листового серебра «креста» из богатого детского погребения № 110 Киевского некрополя-I, следует заметить: данный предмет, на самом деле, пластинчатая крестовидная фибула западно-балтской схемы, типа «zem. 39: 8b», бытовавшего с конца VIII по XI в. в среде куршей, ломатов и скальвов (Lietuvos TSR 1978: 68—69). Вернемся непосредственно к анализу Киевского некрополя-II. При работах 1876 г. здесь было открыто и грунтовое в деревянном гробу безынвентарное погребение (в реестре М.К. Каргера под № 88). Стратиграфически оно расположено на уровне подошвы фундамента кирпичного здания XVII в. и, скорее всего, никакого отношения к Некрополю-II не имеет. То же самое можно сказать и о кремации под № 102, открытой вблизи позднесредневекового погребения № 88. Остатки данного трупосожже-ния, совершенного на стороне, были накрыты перевернутым вверх дном горшком, что характерно для погребальных обрядов пражских культур. Сама же урна, «из белой глины, сделанная на гончарном круге», с волнистым орнаментом по верхней части тулова, вполне соответствует посуде так называемого «пастырского типа», иногда встречающаяся на пеньковских памятниках Среднего Поднепровья. Комплекс погребения № 102, без особой натяжки, можно отнести к VI—VII вв. Некрополю-II могли принадлежать и погребения, совершенные по обряду ингумации, под невысокими насыпями с западной ориентацией погребенных, раскопанные В.В. Хвойкой по северному берегу Иорданского ручья в усадьбах № 59—61 по Кирилловской улице. В составе погребального инвентаря, суммарно и кратко описанного В.В. Хвойкой, имелись серебряные бусы и височные кольца, украшенные зернью. Даже при особо отмеченных «нередких находках серебряных дирхемов VIII в., использованных в качестве подвесок в ожерельях» (Хвойка 1913: 53—54), данная группа захоронений соотносится с древностями Х в. Сложнее обстоит дело с интерпретацией открытых здесь же кремаций (Хвойка 1913: 57). По таким особенностям их устройства, как сожжение на стороне, наличие на древнем горизонте площадок ритуальных кострищ, помещение одиночной урны в небольшой округлой яме, нельзя исключать их принадлежность к эпохе, предшествующей курганным захоронениям, с элементами материальной культуры дружинной киево-русской среды. Наиболее вероятное время совершения таких кремаций — ранняя стадия культуры типа Луки-Райковецкой—VIII — самое начало IX в. Историографически к Некрополю-II обычно причисляют и несколько сот небольших 1—2,5 м высоты курганов, обследованных В.В. Хвойкой на плато над усадьбой № 71 по ул. Кирилловской. Судя по инвентарю раскопанных им здесь погребений по обряду ингумации, они могут быть отнесены, в целом, к Х в. (Хвойка 1913: 54). Однако расположение этой курганной группы связано, скорее, с Лукьянов-ским плато в районе сегодняшнего стадиона «Авангард», чем с могильником у подножия Лысой горы. Не имеет отношения к Некрополю-II и грунтовый могильник, открытый и частично раскопанный тем же исследователем на краю плато над усадьбой № 81 по ул. Кирилловской (Хвойка 1913: 54—55). Это кладбище, согласно зафиксированному здесь обряду (в деревянных гробах сбитых железными гвоздями, ориентация костяков — западная) и инвентарю, подобному погребениям, открытым по склону Лысой горы в 1965 г., может датироваться концом Х — началом ХI в. и принадлежать христианам одного из поселений на северо-западной околице Киева, может быть — Дорогожичей. Имеющиеся на сегодня сведения позволяют представить Некрополь-II в виде курганного поля, вытянутого на первой и второй террасах подножия Лысой горы с юго-востока (со стороны города) на северо-запад (в сторону Дорогожичей и Кирилловских высот), протяженностью до 1250—1300 м. Ширина этой полосы вглубь террас, по оси юго-запад-северо-восток, составляла до 150 м. По оврагам, ограничивающим южный и северный отроги Горы, курганы могли подниматься вдоль Юрковского и Иорданского ручьев на расстояние до 500 м («курган-могикан» с окружавшими его грунтовыми могилами и группа небольших курганов по северному берегу Иорданского ручья). Эти курганы принад-лежали одному хронологическому срезу в пределах Х в. Вероятнее всего, их захоронения совершались, исключительно, по обряду ингумации. Наиболее ранние из них можно отнести к середине—началу третьей четверти Х в. Это погребения № 116, 124, 117/125, возможно, группа небольших курганов по второй террасе вдоль северного берега Иорданского ручья. Наиболее поздние языческие захоронения могильника представляет «курган-могикан» на второй террасе по северному берегу Юрковицкого ручья. По представленному выше анализу инвентаря, этот комплекс может быть датирован 70-ми гг. Х в. Как с ранними, так и с поздними погребениями Некрополя-II хорошо увязывается тот культурный слой городища, который репрезентирует постройка, открытая раскопками 1965 г. на юго-западной оконечности останца южного отрога Лысой горы и датируемая авторами исследований первой половиной — серединой Х в. Не противоречит связи Некрополя-II с населением этого городища и хронология клада, обнаруженного в 1863 г. в ложбине между южным и северным отрогами Горы, младшая монета которого была чеканена в 935 г. На четырех монетах клада были нанесены скандинавские рунические граффити, которые могут быть интерпретированы как отдельная, у края монетного поля начерченная руна «u» (дирхем 899/900 г.) или же как лигатура и начальные буквы древнеисландского «ku]» — «бог» (дирхемы 899/900, 920/21, 922/23, Насра ибн Ахмада, 414—943, со сбитым годом чеканки). При этом на дирхеме 920/21 г. лигатура «ku]> соединена с руной «t» — «Тюр» (Мельникова 2001: 136—137, включенная автором в комплекс монета из коллекции AR5246 в Музее исторических драгоценностей Украины чеканки 940/41 г. с граффити в виде руны «sol», на самом деле, к составу клада 1863 г. не принадлежит). Эти граффити, вместе с чисто скандинавскими изделиями в составе погребений Некрополя-II, рассмот-ренных в каталоге артефактов, убедительно свидетельствуют о присутствии в начале Х в. выходцев из Скандинавии среди обитателей городища на Лысой горе.
В конце Х — начале ХI в. Некрополь-II трансформируется в христианское кладбище, хотя жизнь на городище не прекращается, и некоторые христианские могилы, фиксируемые вблизи «кургана-могикана» и в ложбине между отрогами Горы (раскопки 1965 г.), продолжают нести в себе черты дружинной обрядности (наличие деревянных ведер с коваными железными обручами в инвентаре некоторых погребений). Относительно же трупосожжений, фиксируемых в этой местности исследователями XIX в., можно сказать, что они предшествовали появлению дружинных ингумаций. Прямой континуитет между этими обрядами на данном могильнике не прослеживается. Скорее всего курганные захоронения перекрыли могильник с типичным полянским обрядом грунтовых урновых сожжений с разрывом минимум в столетие.

Вероятно, в VI—VII, а затем в VIII — начале IX в. на Лысой горе имелись поселения, использовавшие укрепления зарубинецкого городища, с населением которых связаны погребение № 102 с кремацией под перевернутым керамическим сосудом и обнаруженные В.В. Хвойкой урновые трупосожжения с ритуальными кострищами. Поскольку на самой Горе слои указанного времени отсутствуют, невозможно говорить и о какой-либо непрерывной связи между пеньковскими древностями, древностями типа Луки Райковецкой и «дружинной культурой» Руси. По мнению В.Б. Антоновича, поддержанному П.П. Толочко, славянское поселение на Лысой горе являлось третьим образующим Киев пунктом — Хоревицей. Для обоснования данного предположения П.П. Толочко использует летописную статью 1171 г. с эпизодом взятия Киева княжеской коалицией во главе с Андреем Боголюбским. Согласно Летописи, войска Андрея Юрьевича, после трехдневной осады, спустились с Дорогожичей: «… Серховицею и ринуша к ним [войску Мстислава Изяславича], долов оу задъ Мьстиславу…». По диспозиции битвы наиболее вероятным маршрутом движения осаждающей стороны, с Дорогожичей на Подол, мог быть спуск вдоль Юрковицого ручья. Следовательно, Серховица (имеющееся разночтение — Сереховица) — это позднейшая Юрковица—Лысая Гора. По звучанию же, «Сереховица имеет много общего с типичным древнерусским выражением «Се-хоревица», с перестановкой второго слога» (Толочко 1972: 68—69; Толочко 1983: 48). Однако, этимология названия «Серховица—Сереховица» из летописной статьи 1171 г., которое может относиться к позднейшей Юрковице—Лысой горе, объяснима через древнерусское «серехькъ» — неровный, грубый, косматый по отношению к пересеченной местности. Рельеф ландшафта предгорий Юрковицы и взвозы по ее склонам на плато коренного берега Днепра вполне подходят этому определению.

Новое освоение и, вероятно, обновление укреплений Лысой горы происходит, как свидетельствуют рассмотренные выше материалы, не ранее второй четверти — середины Х в. В это время данный пункт играет роль укрепленного дружинного лагеря на ближайших с северо-запада подступах к собственно Киеву: Подолу, Замковой горе и обширному могильнику на территории будущего Верхнего города. По отношению к этим градообразующим структурам, городище на Лысой горе выступает вторичным образованием. Выразительные материалы, которые можно было бы синхронизовать с наиболее ранними горизонтами Подола или комплексами Некрополя-I, как в слое городища, так и в погребальном инвентаре Некрополя-II, практически отсутствуют. Восходящие к IX в. мечи типа «Е» и «Н», происходящие из обнаруженных тут в XIX в. погребений (Каргер 1958: 190—191, 217; Кирпичников 1966: 76—77, 80—81), не меняют исследовательской картины. На фоне остальных артефактов «варяжского времени», найденных в этой местности, они вполне могут быть датированы серединой — первой половиной Х в. Сведения же В.В. Хвойки о дирхемах VIII в. проверить невозможно. Но, даже если эти монеты-подвески действительно присутствовали в ожерельях погребенных на северном берегу Иорданского ручья, то, как показывает инвентарь погребения № 125, ранние монеты могли принадлежать комплексам Х в. Поэтому отчасти можно согласиться с Г.С. Лебедевым, видевшим в комплексе памятников Лысой горы «государственную крепость», находящуюся под контролем верховной власти, основной контингент которой составляла варяжская часть княжеской дружины (Булкин, Дубов, Лебедев 1978: 13—14; Лебедев 1985: 240—241).
Однако материалы городища на Лысой горе и прилегающего к ней курганного могильника во многом противоречат построениям ученого. Данные, которые бы свидетельствовали о существовании здесь «ко времени после 882 г., когда «поиде Олег» из Новгорода, «особого торгово-ремесленного центра», отсутствуют. Нельзя ничего сказать и о выгодах расположения Лысой горы в целях контроля «важного перекрестка» сухопутных и водных путей. Этот тезис Г.С. Лебедева был аргументированно опровергнут П.П. Толочко (Толочко 1983: 48, 50). Неубедительно выглядит и отождествление городища на Лысой горе с «Самбатасом» Константина Багрянородного. Данный топоним, судя по всему, является балтской калькой ойконима всей территории Киева середины Х в., но не отдельно его «кастрон-а» — «каструм-а» (Зоценко 1994: 126—132). То, что верно было подмечено Г.С. Лебедевым — это экстерриториальность крепости на Лысой горе относительно Киева и размещение здесь варяжской дружины, однако, не князя Олега, а какой-то иной, появившейся в Киеве не ранее середины Х в.

В оказавшихся известными погребениях начальной фазы функционирования киевского Некрополя-II, явственно выступает сочетание вещей скандинавского и восточного происхождения (сердоликовые, горного хрусталя и пастовые бусы, получившие в Х в. распространение на европейском континенте из районов Ближнего Востока и Закавказья, — погребения № 124, 125; сфероконический шлем из погребения № 117; дирхемы — погребение № 125, клад, возможно, курганы на Иорданском ручье). В меньшей мере, здесь присутствуют византийские монеты и местные, но изготовленные по византийским прототипам, украшения. Погребение № 124 содержит милиарисии и височные кольца так называемого «волынского типа». Приняв во внимание данное обстоятельство, можно предположить, что скопление импортных вещей в синхронных погребениях одного локального участка некрополя является результатом интенсивного, но не продолжительного контакта погребенных или их окружения с регионами на Востоке и Юго-Востоке средневековой Ойкумены. Наиболее вероятный характер такого контакта может быть определен в рамках военной экспедиции. Исходя из хронологии указанных комплексов Некрополя-II, можно с определенной степенью вероятности предполагать их связь с оставшимися в живых дружинниками, ходившими летом 945 г. в Арран. Согласно Ибн-Мискавейха и Мовсеса Каланкатваци, русы шесть месяцев провели в столице Аррана (Агвана) — Бердаа (Партава), откуда ушли «с большой добычей» после эпидемии и под натиском возмущенного грабежами местного населения (Пашуто 1968: 101—103; Сахаров 1980: 184—185, 189—190, 204—208). Последующие события истории этого экспедиционного корпуса князя Игоря можно представить следующим образом. Возвратившиеся в Киев летом 946 г. после казни древлянами князя, в то время, когда Ольга и Святослав осуществляли карательные меры в древлянской земле, его остатки вынуждены были остановиться на северо-западной околице Нижнего города, где было необходимо обновить заброшенные укрепления, перекрывавшие подступы к городу со стороны древлян.

О связи обитателей форпоста на Лысой горе с юго-западным Прикаспием как нельзя лучше свидетельствует и 192 дирхема найденного здесь клада. В династическом отношении основу сокровища составляли монеты Саманидов, вышедшие с дворов Шаша, Самарканда, Андераба, Балха, при наличии чекана Нишапура, Мерва, Пенджхира с 895/6 по 935/36 гг. Доминанта (127 экз.) клада выпадала на дирхемы ал-Амира ас-Саид Насра II, 914—935/36 гг. К чеканке Саманидов следует добавить единственный саффаридский дирхем Тахир ибн Мухаммад ибн Амра, чеканенный в Фарисе в 905/06 г. Характерна также примесь болгарских подражаний монетам Насра II — 12 экземпляров (Зоценко 1996: 67). Состав клада фактически является моментальным снимком с денежного обращения южного и юго-западного Прикаспия, связанного с центральными провинциями саманидского Мавераннахра. По свидетельствам источников, основным узлом, торговым перекрестком середины Х в. в регионе выступал Дербент, где сходились товаропотоки из Мавераннахра, Ирана и Индии (Кудрявцев, Шихсаидов 1979: 136—138). При условии, что Дербент в походе 945 г. являлся главной базой русов (Пашуто 1968: 101), именно здесь могло быть получено подавляющее количество монет Иорданского клада 1863 г. Болгарские же подражания были присовокуплены к сокровищу уже на обратном пути дружины в Киев.

Обустройство форпоста на Лысой горе после 945 г., возможно, коснулось и укреплений северозападных границ Нижнего города в целом. Во всяком случае, упомянутый в 1530 г. «валок старожитний», от «Юрковицкого ставка», «через Болонье» на восток до Почайны — Днепра (Петров 1897: 41, 44—45), практически совпадает с ориентирами, приведенными летописцем при вокняжении Владимира Святославича на великокняжеском столе в 980 г.: «…и стояше Володимиръ обрывся на Дорогожичи, межи Дорогожичемъ и Капичемъ, и есть ровъ и до сего дне». Если принимать за «Капичь» — капище Волоса, на месте которого, согласно легенде XVIII в., была поставлена церковь св. Власия — Введенская, то «ровъ» приведенного фрагмента из «Повести временных лет» и «валок» межевания 1530 г., вполне могли принадлежать одной и той же оборонной линии. Весьма правдоподобно, что после 980 г. по этим же укреплениям прошла трасса обороны Подола «столпием отъ Горы оли до Днепра», о котором упоминает летописная статья 1161 г. Таким образом, вопреки сложившемуся мнению, памятники Лысой горы рассматриваемого времени являются экстерриториальной по отношению к городу топографической структурой, к тому же вторичной, в сравнении с хронологией нижних горизонтов Подола и ранних погребальных комплексов Некрополя-I.

Литература

• Авдусин, Пушкина 1989 — Авдусин Д.А., Пушкина Т.А. Три погребальные камеры из Гнездова // История и культура древнерусского города. М., 1989.
• Андрощук 1999a — Андрощук Ф.О. Нормани i слов’яни у Подесенш (модел1 культурно! взаемодп доби раннього середньовiччя). Ки!в, 1999.
• Андрощук 1999б — Андрощук Ф. К датировке скандинавских фибул типа Petersen-51 // Vita antiqua. № 1. Ки!в, 1999.
• Андрощук 2004 — Андрощук Ф. Скандинавские древности в социальной топографии древнего Киева // Ruthenica. Т. III. 2004.
• Антонович 1872 — Антонович В.Б. Археологическая находка // Киевлянин. № 126 за 21/Х. 1872.
• Антонович 1879 — Антонович В.Б. Археологические находки и раскопки в Киеве и в Киевской обл. в течение 1876 гг. // ЧИОНЛ. Кн. I. 1879.
• Антонович 1884 — Антонович В.Б. О древнем кладбище у Иорданской церкви в Киеве // Труды IV АС в Казани. Т. I. Казань, 1884.
• Антонович 1888 — Антонович В.Б. Обозрение предметов великокняжеской эпохи, найденных в Киеве и ближайших его окрестностях и хранящихся в музее древностей в Мюнцкабинете Университета св. Владимира // Киевская старина. Т. ХХ11. 1888.
• Антонович 1895 — Антонович В.Б. Археологическая карта Киевской губернии. М., 1895
• Археологические известия и заметки. № 11. Киев, 1894.
• Археологический альманах 1993 — Археологический альманах. № 1. Донецк, 1993. Беляшевский 1888 — Беляшевский Н.Ф. Клады великокняжеской эпохи, найденные в Киеве // Киевская старина. Т. ХХП. 1888. Июль.
• Беляшевский 1903 — Беляшевский Н.Ф. Курган-могикан на территории Киева // АЛЮР. № 6. 1903.
• Блiфельд 1977 — Бл1фельд Д.1. Древньорусыа пам’ятки Шестовищ. Ки!в, 1977.
• Булкин, Дубов, Лебедев 1978 — Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники
• Древней Руси IX—XI вв. Л., 1978.
• Вельмин 1910 — Вельмин С. Археологические изыскания Археологической комиссии в 1908 и 1909 гг. на территории древнего Киева // Военно-исторический вестник. № 7—8. Киев, 1910.
• Гарбуз 1993 — Гарбуз Б.В. Реконструюда Кшвського скарбу самашдських дiрхемiв // Пам’ятки декоративно-ужиткового мистецтва з колекщй Музею юторичних коштовностей Укра!ни. Ки!в, 1993.
• Голубева 1964 — Голубева Л.А. Огнива с бронзовыми рукоятями // СА. № 3. 1964.
• Грушевський 1993 — Грушевський М. Iсторiя украшсько! лгтератури. Т. I. Ки!в, 1993.
• Даркевич 1976 — Даркевич В.П. Художественный металл Востока. М., 1976.
• Дедов, Шведов 1987 — Дедов В. Н., Шведов М. Л. Находка древнерусского меча в Донбассе // СА. № 1. 1987.
• Зоценко 1989 — Зоценко В.М. Пiвденне коло обпу дiрхемiв у Схщнш бврош // Археолоыя. № 4. 1989.
• Зоценко 1994 — Зоценко В.М. Ще раз про Хацратас; // Старожитноси Руш—Украши. Ки!в, 1994.
• Зоценко 1996 — Зоценко В.Н. Южный круг обращения дирхемов в Восточной Европе VIII—X вв. // Biaforus, Litwa, Polska, Ukraina. Wspolne dzieje pieniqdza. Warszawa, 1996.
• Ьакш, Козюба 2003 — 1вакт Г., Козюба В. Новi поховання Х—Х! ст. Верхнього Киева (з розкопок архгтектурно-археолопчно! експедицп 1997—1999 рр. // Дружинш старожитносп Центрально-Схщно! бвропи VIII—XI ст. ЧернМв, 2003.
• Каинов 2001 — Каинов С.Ю. Еще раз о датировке Гнездовского кургана с мечом из раскопок М.Ф. Кусцинского // Археологический сборник / Труды ГИМ. Вып. 124. 2001.
• Каменецкая 1991 — Каменецкая Е.В. Заольшанская курганная группа Гнёздова // Смоленск и Гнёздово. М., 1991.
• Каргер 1958 — Каргер М.К. Древний Киев. Т. I. М.; Л., 1958.
• Каргер 1961 — Каргер М.К. Древний Киев. Т. II. М.; Л., 1961.
• Каталог 1899 — Каталог выставки ХI АС в Киеве. Киев, 1899.
• Кирпичников 1966 — Кирпичников А.Н. Древнерусское оружие. Вып. 1—2 // САИ. Вып. Е1-36. М.;
  Л., 1966.
• Кирпичников 1973 — Кирпичников А.Н. Снаряжение всадника и верхового коня на Руси IX— XIII вв. / / САИ. Вып. Е1-36. М.; Л., 1973.
• Корзухина 1954 — Корзухина Г.Ф. Русские клады. М.; Л., 1954.
• Корзухина 1976 — Корзухина Г.Ф. Об Одине и кресалах Прикамья // Средневековая Русь. М., 1976.
• Кудрявцев, Шихсаидов 1979 — КудрявцевА.А., ШихсаидовА.Р. Опыт периодизации экономического развития средневекового Дербента // Товарно-денежные отношения на Ближнем и Среднем Востоке в эпоху средневековья. М., 1979.
• Кулаков 1990 — Кулаков В.И. Ирзекапинис и Шестовицы // Проблемы археологии Южной Руси.
  Киев, 1990.
• Кызласов, Король 1990 — КызласовЛ.Р., Король Г.Г. Декоративное искусство средневековых хакасов как исторический источник. М., 1990.
• Лебедев 1985 — Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985.
• Майко 2002 — Майко В.В. О локализации Фулл и Фулльской епархии в раннесредневековой Таври-ке // Православные древности Таврики. Сборник материалов по церковной археологии. Киев, 2002.
• Максимов, Орлов 1982 — Максимов СВ., Орлов Р.С. Могильник Х ст. на ropi Юрковищ у Кжта // Археолоыя. № 41. 1982.
• МарановиЙ-Ву]овиЬ 1987 — МаруановиЬ-ВурвиЬ Г. Крестови од VI до XII века из збирке Народного музе]а. Београд, 1987.
• Мельникова 2001 — Мельникова Е.А. Скандинавские рунические надписи. Новые находки и интерпретации. М., 2001.
• Мурашева 2002 — Мурашева В.В. Еще раз о сюжете «вознесение героя на небеса с помощью птиц» // Ладога и Северная Евразия от Байкала до Ла-Манша. СПб., 2002.
• Мусин 2002 — Мусин А.Е. Христианизация Новгородской земли в IX—XIV вв. Погребальный обряд и христианские древности. СПб., 2002.
• Недошивина 1983 — Недошивина Н.Г. Средневековые крестовидные подвески из листового серебра // СА. № 4. 1983.
• Николаев 1873 — Николаев В. Корреспонденция из Киева // Зодчий. № 1. 1873. Новикова 1988 — Новикова Г.Л. Находки скандинавских языческих амулетов в курганах Чернигов-щины // Историко-археологический семинар «Чернигов и его округа в ХЮХШ вв.». Чернигов, 1988.
• Новикова 1990 — Новикова Е.Ю. О серьгах «екимауцкого» типа // Проблемы археологии Евразии.
  М., 1990.
• Оборин, Чагин 1988 — Оборин В.А., Чагин Г.Н. Чудские древности Рифея. Пермь, 1988. ОАК 1898 — ОАК за 1896 год. СПб., 1898.
• Пашуто 1968 — Пашуто В.Т. Внешняя политика древней Руси. М., 1968.
• Петров 1897 — Петров Н.И. Историко-топографические очерки древнего Киева. Киев, 1897.
• Плетнёва 1967 — Плетнёва С.А. От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура // МИА. № 142.
  1967.
• Путь из варяг в греки… 1996 — Путь из варяг в греки и из грек… Каталог выставки. М., 1996. Равдина 1988 — Равдина Т.В. Погребения Х—ХI вв. с монетами на территории Древней Руси. М., 1988.
• Рогович 1876 — Рогович А. Об экскурсии, произведенной в 1875 г. по предложению Киевского общества естествоиспытателей // Записки Киевского общества естествоиспытателей. Т. IV. Киев, 1876. Рябцева 2005 — Рябцева С. Древнерусский ювелирный убор. Основные тенденции формирования. СПб., 2005.
• Сагайдак, Сергеева, Тимощук 1989 — Сагайдак М.А., Сергеева М.С., Тимощук В.Н. Отчет об исследованиях северо-западной части Подола в 1989 г. // НА ИА НАНУ. Ф. е. 1989 г. Сахаров 1980 — Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси. М., 1980.
• Сборник материалов 1874 — Сборник материалов для исторической топографии Киева и его окрестностей. Т. I—III. Киев, 1874.
• Свешннсов, Школьченко 1982 — Свешников 1.К., Школьченко Ю.М. Довщник з археолог!! Укра!ни. Ровенська область. Ки!в, 1982.
• Сизов 1897 — Сизов В.И. 1897. Древний железный топор из коллекций Исторического музея // Археологические известия и заметки. М., 1897.
• Скрыленко, Беляшевский 1899 — Скрыленко А., Беляшевский Н. Раскопки на верхней Юрковице //
  АЛЮР. Т. I. № 5—6. 1899.
• Тизенгаузен 1867 — Тизенгаузен В.Т. О кладе куфических монет, найденных в Киеве в 1863 г. // Древности. Археологический вестник. 1. М., 1867.
• Толочко 1972 — Толочко П.П. Кторична топогpафiя стародавнього Киева. Ки!в, 1972. Толочко 1983 — Толочко П.П. Древний Киев. Киев, 1983.
• Финно-угры и балты 1987 — Финно-угры и балты в эпоху средневековья. М. 1987.
• Хвойка 1913 — Хвойка В.В. Древние обитатели Среднего Приднепровья и их культура в доисторические времена. Киев, 1913.
• Хлевов 2002 — Хлевов А.А. Предвестники викингов. Северная Европа в I—VIII веках. СПб., 2002.
• Щавелев 2005 — Щавелев С.П. Лунница и крест: христианизация юго-востока Руси (по материалам Курского Посеймья) // Днепро-Донецкое междуречье в эпоху раннего средневековья. Воронеж, 2005.
• Ярославское Поволжье 1963 — Ярославское Поволжье Х—ХI вв. По материалам Тимеревского, Михайловского и Петровского могильников. М., 1963.
• Arne 1914 — Arne T. La Suede et l’Orient. Uppsala, 1914.
• Arwidsson 1989 — Arwidsson G. Bernstein // Birka II: 3. Stockholm, 1989.
• Baye 1896 — Baye J., de. Sepulture du X siecle a Kiev // Memoires de la Societe des Antiquaires de France.
• T. LV. Paris, 1896.
• Chropovsky 1978 — Chropovsky B. Krasa slovienskeho sperku. Bratislava, 1978.
• Duczko 1985 — Duczko W. The filigree and granulation work of the Viking period // Birka V. Stockholm,
  1985.
• Graslund 1984а — Graslund A.-S. Kreuzanhanger, Kreuzfix und reliquiar-Anhanger // Birka II: 1. Stockholm, 1984.
• Graslund 1984b — Graslund A.-S. Beutel und Taschen // Birka II: 1. Stockholm, 1984. Hardh 1976 — Hardh B. Wikingerzeitliche Depotfunde aus
• Sudschweden. I. Lund, 1976. Jansson 1984 — Jansson I. Ovale Schalenspangen // Birka II: 1. Stockholm, 1984. Jansson 1985 — Jansson I. Ovala spannbucklor. Uppsala, 1985.
• Jansson 1986 — Jansson I. Gurtel und Gurtelzubehor vom orientalischen Typ // Birka II: 2. Stockholm, 1986. Jansson 1989 — Jansson I.
• Schmuckanhanger von orientalischen Typ // Birka II: 3. Stockholm, 1989. Lietuvos TSR 1978 — Lietuvos TSR archeologijos atlasas, IV. Vilnius, 1978.
• Muhlen 1975 — Mtihlen B.Z. Die Kultur der Vikinger in OstpreuBen // Bonner Hefte zur Vorgeschichte. 9.
  Bonn, 1975.
• Petersen 1919 — Petersen J. De norske vikingesverd. En typologisk-kronologisk studie over vikingetidens vaapen. Kristiania, 1919.
• Petersen 1928 — Petersen J. Vikingetidens smykker. Stavanger, 1928.
• Staecker 1999 — Staecker J. Rex regum et dominus dominorum: die wikingerzeitlichen Kreuz- und Kruzi-ixanhanger als Ausdruck der Mission in
• Altdanemark und Schweden. Stockholm, 1999.
• Sundbergh, Arwidsson 1989 — Sundbergh K., Arwidsson G. Schlief und Wetzsteine // Birka II: 3.
• Stockholm, 1989.
• Stenberger 1958 — Stenberger M. Die Schatzfunde Gotlands der Wikingerzeit. Bd. I. Stockholm, 1958. Strom 1984 — Strom K. Thorshammerringe und andere Gegenstande des heidnischen Kults // Birka II: 1.
• Stockholm, 1984.
• Teodor 2003a — Teodor D. Spatjul carpato-dunareano-pontic In mileniul marilor migratji. Buzau, 2003.
• Teodor 2003b — Teodor D. Des decouvertes chretiennes du premier millenaire apres J. Ch. dans les regions Extra-Carpatiques // Христианское наследие Византии и Руси. Сборник материалов II международной конференции «Церковная археология: изучение, реставрация и сохранение христианских древностей» (Севастополь, 2002 г.). Симферополь, 2003.
• Vierck 1984 — Vierck H. Mittel- und westeuropaische Einwirkungen auf die Sachkultur von Heithabu/ Schleswig // Archaologische und naturwissenschftliche Untersuchungen an Siedlung im deutschen Kustengebiet.
• Bd. 2. Weinheim, 1984.
• Les Vikings 1992—1993 — Les Vikings. Paris, Berlin, Copenhague, 1992—1993.
• Viking og Hvidekrist 1993 — Viking og Hvidekrist. Kobenhavn, 1993
• Waller 1984 — Waller J. Nadeln/Pfrieme und Pinzetten // Birka II: 1. Stockholm, 1984.

Автор: В.И. Зоценко| (Киев)